на Головну сторінку бібліотеки На першу сторінку Електронної бібліотеки творів Лесі Українки

 
 Біографія
 
 Твори
1Вірші
2Поеми
3Драматичні твори
2Інші твори
3Переклади
 
 Фольклорні записи
 
 Листи
 
 Фотогалерея
 
 Статті
 

Переклади

Герхарт Гауптман Ткачи

Действие второе

Лица второго действия

Старый Баумерт.

Старая Баумерт, его жена.

Август, их сын.

Эмма, Берта – их дочери.

Фриц, незаконнорожденный ребенок Эммы.

Анзоpге, старый бобыль, ткач.

Фрау Гейнрих, ткачиха.

Mopиц Иегер, отставной солдат, бывший ткач-подмастерье.

Комнатка в доме Вильгельма Анзорге в Кашбахе, в Эйленгебирге. Тесная комната, высотой меньше трех аршин; старый протоптанный пол, грязный, закоптелый потолок. Две молодых девушки – Эмма и Берта – сидят за ткацкими станками. Бабушка Баумерт, сгорбленная старуха, сидит на скамеечке у кровати; перед ней колесо для наматывания пряжи. Неподалеку от нее, также на скамеечке, сидит и мотает пряжу ее сын Август. Это слабоумный юноша лет двадцати с маленькой головой, тощим туловищем и с длинными, как у паука, конечностями. В комнате два узких окошка, частью заклеенных бумагой, частью заткнутых соломой; сквозь них в комнату проникает слабый розоватый свет вечерней зари. Он освещает белокурые распущенные волосы девушек, их худые, ничем не прикрытые плечи, их тощие, воскового цвета затылки и складки грубых рубашек. Эти рубашки да юбка из грубой парусины составляют всю их одежду. Розоватые лучи света падают также на лицо, шею и грудь старухи. Лицо ее бескровное и тощее, как у скелета, покрыто множеством складок и морщин. Впалые глаза воспалены и постоянно слезятся от шерстяной пыли, дыма и ночной работы при плохом освещении. Длинная шея с зобом покрыта множеством морщин и жилами; ввалившаяся грудь укутана тряпками и линючим платком. У стены направо – печь, около нее кровать; здесь же повешено несколько ярко разукрашенных образов лубочного изделия. Все это освещено лучами вечерней зари. Над печью на перекладине сушатся тряпки; за печкой, в углу, куча старого негодного хлама. На скамье около печи стоят несколько старых горшков; на листе бумаги сушится картофельная шелуха. С балок свешиваются пучки пряжи и мотовила. Около станков стоят корзины со шпульками. В задней стене низкая дверь без замка. Рядом с дверью, у стены, пучок ивовых прутьев. Тут же несколько дырявых плетеных корзп. В воздухе носится грохот станков, ритмический шум набилок, сотрясающий пол и стены, лязганье и щелканье челноков. Ко всему этому примешиваются низкие, беспрерывно однообразные тоны вертящихся мотальных колес, напоминающие собой жужжание больших шмелей.

Бабушка Баумерт (обращаясь к девушкам, которые сидят и связывают порванные нити, говорит слабым жалобным голосом). Неужто опять связывать?

Эмма (старшая из девушек, 22-х лет, связывая порвавшуюся нить). Ну уж и нитки, нечего сказать!

Берта (15-ти лет). Чистое наказание!

Эмма. И где он это так долго пропадает? Ведь ушел-то он часов в девять.

Бабушка Баумерт. Вот то-то и есть, девушки ! Где это он, правда, застрял?

Берта. Только ты, мама, ради бога, не тревожъся.

Бабушка Баумерт. Да как тут не тревожиться?

Эмма продолжает ткать.

Берта. Постой-ка, Эмма.

Эмма. Что такое ?

Берта. Мне показалось, что кто-ти идет.

Эмма. Надо полагать, что это возвращается домой Анзорге.

Входит Фриц, маленький мальчик лет четырех, босой и в лохмотьях. Горько плачет.

Фриц. Мама, я есть хочу.

Эмма. Подожди, Фриц, подожди немножко. Сейчас придет дедушка. Он принесет нам хлеба и кофе.

Фриц. Мне так есть хочется, мама!

Эмма. Ведь я же тебе говорю: будь умницей. Он сейчас придет и принесет нам вкусного хлебца и кофейку. А вечером, после работы, мама возьмет картофельную шелуху, снесет ее мужику, а тот даст ей за это хорошей сыворотки для моего мальчика.

Фриц. А куда же пошел дедушка?

Эмма. Дедушка у фабриканта, Фриц, сдает ему работу.

Фриц. У фабриканта?

Эмма. Да-да, Фриц, у Дрейсигера в Петерсвальде.

Фриц. Там дадут дедушке хлебца?

Эмма. Да-да, фабрикант даст дедушке денег, и дедушка купит на них хлеба.

Фриц. Фабрикант даст дедушке много денег?

Эмма (раздражается). Будет тебе болтать, замолчи.

Она и Берта продолжают работу, но немного погодя снова бросают ее.

Берта. Поди, Август, скажи Анзорге, чтобы он дал вам свету.

Август уходит, за ник уходит и Фриц.

Бабушка Баумерт (вскрикивает от овладевшего ею ребяческого страха). Ох, детки, детки, где же это отец-то ваш?

Берта. Надо полагать, он зашел к Гауфу.

Бабушка Баумерт. Только бы он в кабак не заходил!

Эмма. Что ты говоришь, мама, разве наш отец из таких?

Бабушка Баумерт (вне себя от множества нахлынувших на нее опасений). Ну-ну-ну, скажи же мне, пожалуйста, что же теперь будет, если он… если он… придет домой… если он все пропьет, а домой-то не принесет ничего? В доме ни крупинки соли, ни корки хлеба… Надо бы хоть одну вязанку дров…

Берта. Да успокойся же, мама. Теперь ночи лунные. Мы пойдем в лес, возьмем с собой Августа и принесем связку хвороста.

Бабушка Баумерт. А лесник вас тут же и словит.

Анзорге (старый ткач, очень высокий и крепкий, весь обросший волосами. Чтобы пройти через дверь, он должен низко наклоняться. Он просовывает в дверь голову и верхнюю часть туловища и говорит). Вам чего?

Берта. Хоть бы вы засветили нам огонька.

Анзорге (вполголоса, как говорят в присутствии больных). Ведь еще светло.

Бабушка Баумерт. Этого еще недоставало, чтобы ты заставлял нас сидеть в темноте!

Анзорге. Нужно же мне и свою выгоду соблюдать, о своей выгоде позаботиться. (Исчезает в двери.)

Берта. Ишь, какой скупой!

Эмма. А мы вот и сиди в темноте и дожидайся, когда ему заблагорассудится дать нам огонька.

Фрау Гейнрих (входит. Это тридцатилетняя беременная женщина. На ее усталом лице выражение мучительной заботы и напряженного беспокойства). Добрый вечер.

Бабушка Баумерт. Ну, что скажешь хорошенького?

Фрау Гейнрих (хромает). Да вот ногу попортило осколком.

Берта. А ну-ка садись, я попробую помочь твоему горю.

Фрау Гейнрих садится, Берта становится перед ней на колени и возится с ее ногой.

Бабушка Баумерт. Ну, что у вас дома?

Фрау Гейнрих (в порыве отчаяния). Ах, боже мой, что дома? Да то, что так дальше жить-то невозможно! (Молча плачет, не будучи в силах сдержать слезы.) Хоть бы бог-то над нами сжалился и взял бы нас к себе. Для нашего брата это было бы самое лучшее! (Не владея собой, выкрикивает сквозь слезы.) Дети-то, дети мои бедняжки – ведь они с голоду помирают! (Рыдает.) Уж я не знаю, что мне и делать! И чего я не пробовала, чего не выдумывала! Ты тут хоть лопни, хоть мечись, как угорелая, пока с ног не свалишься. Я уж и так еле жива от усталости, а все толку нет и, что ни делай, все лучше не живется. Накорми-ка девять голодных ртов! Чем прикажете кормить их, чем? Вот, например, вчера вечером был у меня ломоть хлеба – так ведь этого ломтя на двух самых маленьких не хватило бы. Я не знала, кому его и сунуть. Все девять человек стояли и кричали: «Мне, мама, мне! Мне, мамочка, мне!» Теперь я, слава богу, еще на ногах. А что то будет, когда я слягу? Последнюю картошку, и ту у нас водой унесло. Теперь нам уж вовсе жевать нечего.

Берта в это время вынула осколок из ноги фрау Гейнрих и промыла рану.

Берта. Теперь мы завяжем ногу тряпочкой. Эмма, нет ли тряпочки-то?

Бабушка Баумерт. И нам ведь не лучше живется.

Фрау Гейнрих. У тебя все-таки есть дочери, у тебя есть муж-работник, а с моим на прошлой неделе опять был припадок. Уж его трясло-трясло, уж его колотило-колотило, да так, что я не знала, куда и деваться. И после каждого такого припадка он целую неделю лежит в постели.

Бабушка Баумерт. И мой теперь не лучше твоего. Он тоже начинает раскисать. Ему что-то схватило грудь, да уж очень разломило спину. И истратились мы прямо до последнего гроша. Если он сегодня не принесет денег, я не знаю, что с нами и будет.

Эмма. Поверишь ли, мы уже до того дошли… Отец Амишку с собой взял. Пришлось его зарезать: надо ведь хоть чем-нибудь живот набить.

Фрау Гейнрих. Не найдется ли у вас хоть горсточки муки?

Бабушка Баумерт. Ох, ничего у нас нет, даже крупинки соли в доме не осталось.

Фрау Гейнрих. Тогда уж я и не знаю! (Поднимается, стоит в тяжелом раздумье.) Я, право, уж и не знаю, не знаю, что мне и делать. (Выкрикивает в отчаянии и ужасе.) Я бы рада и свиному корму. Не могу же я вернуться домой с пустыми руками. Ведь это никак невозможно. Да простит меня бог. Уж теперь мне ничего другого не остается! (Быстро уходит, хромая на левую ногу.)

Бабушка Баумерт (кричит ей вслед). Эй, милая, не наделай глупостей.

Берта. Да ничего она с собой не сделает. Вот что выдумала!

Эмма. Ведь она всегда так говорит. (Садится за ткацкий станок и работает некоторое время.)

Август входит с сальной свечкой в руках и светит своему отцу, старому Баумерту, который входит, волоча за собой тюк с пряжей.

Бабушка Баумерт. Ах, господи Иисусе, да где же это ты запропал, старик?

Старый Баумерт. Ну, не ворчи, не ворчи. Дай мне хоть немножко очухаться. Посмотри-ка лучше, кого я привел.

Мориц Иегер (входит, нагибаясь в дверях. Это отставной солдат среднего роста, статный, краснощекий, в гусарской фуражке набекрень. На нем новое платье, крепкие сапоги и чистая, некрахмалъная рубашка. Войдя в комнату, Иегер выпрямляется no-военному и отдает честь. Говорит развязным тоном). Здравья желаем, тетушка Баумерт!

Бабушка Баумерт. Эвона что, да еще какой! Домой, значит, вернулся. А нас ты еще не забыл? Ну, садись-садись! Иди сюда, садись.

Эмма (вытирает подолом табуретку и подставляет ев Иегеру). Добрый вечер, Мориц. Ну, что? Захотелось посмотреть, как бедным людям живется?

Иегер. Скажи-ка мне, Эмма… я ведь не верил. Говорят, у тебя мальчик, – скоро в солдаты отдавать будешь. Где это ты его подцепила?

Берта (берет из рук отца принесенный им скудный запас провизии, кладет мясо на сковородку и ставит в печь). Ткача-то Фингера ты помнишь?

Бабушка Баумерт. Того самого, который у нас в нахлебниках жил. Он-то ведь на ней жениться хотел, да уж очень хворал грудью. Как я тогда уговаривала девочку! Но разве она меня послушала? Он-то теперь давным-давно умер, а ребенок у нее на шее сидит. Скажи-ка лучше, Мориц, как тебе-то жилось это время.

Старый Баумерт. О нем и толковать нечего, старуха. Ему счастье везет. Теперь он на нас и смотреть не хочет. Одежда у него барская, часы золотые, да еще 10 талеров чистыми деньгами.

Иегер (сидит с важным видом и добродушно улыбается). Да что уж тут говорить, пожаловаться мне не на что. В солдатах жилось не худо.

Старый Баумерт. Он был в денщиках у ротмистра. Послушай-ка, и разговор-то у него совсем как у господ!

Иегер. Я так привык говорить по-господски, что теперь иначе и говорить не могу.

Бабушка Баумерт. Скажите на милость! Такой был негодный мальчишка, а теперь вот какие деньги у него в руках. Ведь ты и работником-то никогда не был, ведь тебя ни к чему путному и пристроить не могли. Ты даже клубка не мог размотать за один присест. Бывало, посидишь-посидишь, а там и вскочишь. Только тебя и видели. Вот расставлять мышеловки да воробьев ловить – на это ты был мастер. Что, правду я говорю?

Иегер. Правду, тетушка Баумерт. Но я не одних воробьев ловил, я и ласточек любил ловить.

Эмма. Да, бывало, мы тебя все уговаривали: смотри, Мориц, ведь ласточки ядовиты!

Иегер. Вы говорили, а я вас не слушал. А вам-то как жилось, тетушка Баумерт?

Бабушка Баумерт. Ах, господи, так плохо, так плохо живется за последние 4 года, один бог знает! Посмотри-ка на мои пальцы. Уж я не знаю, как эта болезнь и называется. Совсем она меня свернула. Ни ногой, ни рукой двинуть не могу. И сказать не могу, какие страдания приходится терпеть.

Старый Баумерт. Да, плоха стала старуха. Уж, наверное, ей долго не протянуть.

Берта. Утром мы ее одеваем, вечером раздеваем, кормим ее, как малого ребенка.

Бабушка Баумерт (говорит все время жалобным, плаксивым голосом). Всякую мелочь для меня другие должны делать: в тягость и себе, и другим. Уж я молила-молила господа бога: возьми ты меня к себе. Ох, Иисусе, больно уж тяжело мне! И сама не знаю, тяжело. Чего доброго, люди думают, что я… а я к работе еще малым ребенком была приучена и всегда делала дело, а тут – вона что… (Она пытается подняться.) Не могу подняться, да и только! Муж-то у меня хороший, и дети хорошие. А я так бы и не глядела на них… На что девчонки-то похожи. В них скоро ни кровинки не останется. Бледны они, что твое полотно. И работа-то какая! Все у станка да у станка – что дома оставайся, что в люди на место иди. Разве девушки-то живут? Что это за житье для них? Круглый год от станка не отходят, а даже на платьишко себе заработать не могут, наготу свою прикрыть нечем. Ни в люди показаться, ни в церковь сходить богу помолиться, ни какого ни на есть гостинца купить. Ходят в отрепьях – и смотреть-то на них совестно. И это в пятнадцать и двадцать лет!

Берта (у печки). Печка опять немного дымит.

Старый Баумерт. Еще как дымит-то, некуда деваться от дыма. Печь-то, небось, скоро совсем развалится. А мы вот смотри, как она развалится, да сажу глотай. Все кашляем друг с дружкой наперегонки. Кашель иной раз просто душит, так душит, что кажется, все нутро наизнанку выворачивается, – да никто на это и внимания не обращает. Кому какое до нас дело?

Иегер. За этим должен смотреть Анзорге. Дом-то ведь его, значит, он и исправляй.

Берта. Держи карман, станет он нас слушать. Он и без того все на нас ворчит.

Бабушка Баумерт. Мы, мол, у него больно много места занимаем.

Старый Баумерт. Мы только пикни – он нас в шею. Ведь он не получал с нас за квартиру почти целых полгода.

Бабушка Баумерт. Он человек не бедный, мог бы быть пообходительнее.

Старый Баумерт. Ну, старуха, у него тоже ничего нет. И ему не сладко приходится. Он только не любит говорить людям о своей нужде.

Бабушка Баумерт. Все-таки у него дом-то собственный.

Старый Баумерт. Что ты там мелешь, старуха? Вот выдумала! В этом доме последний кирпич, и тот не его.

Иегер (вынимает из одного кармана короткую трубку с красивыми кистями, из другого – кварту водки). Дальше так жить вам невозможно. Просто глазам своим не верю, глядя на ваше житье. Ведь в городах собаки живут лучше вашего.

Старый Баумерт (волнуясь). Ведь правда, правда? Ты вот своими глазами видишь! Заикнись-ка наш брат о том же самом – небось, сейчас же ему говорят, что это только «плохие времена» и больше ничего.

Анзорге (входит. В одной руке у него глиняная миска с супом, в другой – наполовину оконченная плетеная корзинка). Здорово, Мориц. Ты опять здесь?

Иегер. Здорово, дядя Анзорге!

Анзорге (ставит свою миску в печь). Вона ты какой! Словно настоящий граф.

Старый Баумерт. А ну-ка покажи нам свои часы. Да что там часы! У него ведь есть еще новая пара и десять талеров чистыми деньгами.

Анзорге (качает головой). Да-да, так-так.

Эмма (собирает с бумаги картофельную кожуру и наполняет ею мешок). Теперь надо мне нести картофельную кожуру. Может, мне и дадут за нее снятого молока. (Уходит.)

Иегер (Все его слушают с напряженным и почтительным вниманием.) Ну-ка раскиньте теперь умом. Ведь вы же меня мучили, пилили. Погоди, мол, Мориц, – как поступишь на военную службу, так тебя заберут в руки. А смотришь – вышло-то не по-вашему. Все это время мне жилось лучше и быть не надо. Полгода прослужил – а у меня уж нашивки. Надо быть расторопным, в этом все дело. Чистил я ротмистру сапоги, ходил за его лошадью, бегал ему за пивом. А когда я на посту – мундир, бывало, на мне так и блестит. Я первый в конюшне, я первый на перекличке, я первый в седле. Я был страсть какой проворный. А когда выступали в атаку – марш, марш, звон, гром, прочь с дороги! Держусь постоянно настороже, словно охотничья собака. А про себя думал: тут уж ничего не поделаешь, тут уж рассуждать не приходится. Собрал свои мозги, стал держать ухо востро – ну, дело и пошло на лад. И вышло в конце концов так, что сам ротмистр перед всей ротой сказал про меня: «Вот это так настоящий гусар, каким он должен быть !»

Молчание. Иегер закуривает трубку.

Анзорге (качает головой). Вот-то тебе счастье везло! Да-да, так-так. (Он садится на пол, кладет рядом собой пучок прутьев и продолжает чинить корзину, придерживая ее ногами.)

Старый Баумерт. Ну что ж, хорошо, может ты и нам принесешь счастье. Уж не выпить ли и нам с тобой по этому случаю?

Иегер. Ну, конечно, дядя Баумерт, а когда мы прикончим эту бутылочку, то будет и другая. (Бросает на стол монету.)

Анзорге (разиня рот, в тупом изумлении). Эх-эх-эх, вот у вас какие дела! Тям жаркое, здесь бутылочка водки ! (Он пьет из бутылки.) За твое здоровье, Мориц! Да-да, так-так.

Бутылка странствует из рук в руки.

Старый Баумерт. Да, хорошо бы было, если бы у нас всегда был такой кусочек жареного, а то мы по целых годам мяса-то и в глаза не видим. Теперь извольте-ка ждать, пока опять пристанет такая собачка, как вот Амишка: пристала в прошлом месяце да и жила до сих пор. А это ведь не каждый день случается.

Анзорге. Ты велел зарезать Амишку?

Старый Баумерт. А то что же? Ведь она у меня все равно бы с голоду поколела.

Анзорге. Да-да, так-так.

Бабушка Баумерт. Собачка-то была такая славненькая, умненькая…

Иегер. А вы здесь no-прежнему любите жареную собачину?

Старый Баумерт. Да хоть бы этого-то жаркого было у нас вдоволь.

Бабушка Баумерт. А ведь хорошо проглотить иногда кусочек мясца?

Старый Баумерт (к Иегеру). А ты, небось, уж потерял охоту к таким кушаньям. Ну-ка поживи у нас немножко – небось, скорехонько войдешь опять во вкус !

Анзорге (нюхает). Да-да, так-так ! А ведь кушанье-то будет хорошее: ишь, как вкусно нахнет.

Старый Баумерт (нюхает). Одно слово, корица.

Анзорге. А скажи-ка там, Мориц, как по-твоему, – ты ведь знаешь, что творится на белом свете. Наступят ли когда-нибудь и для нас, ткачей, лучшие времена или нет?

Иегер. Да надо полагать, что наступят.

Анзорге. Мы здесь не то живем, не то умираем. Больно уж нам плохо живется, право. А ведь с такой-то жизнью мириться приходится. Нужда-то ведь так и ломает и потолок над головой, и пол под ногами. В былые времена, когда я еще в силах был работать за станком, кое-как концы о концами сходились. А теперь вот целыми месяцами приходится сидеть без работы. Плету вот корзинки и живу с грехом пополам, только-только что не умираю. До поздней ночи плетешь – а когда, наконец, свалишься от усталости и заснешь в конце концов, наработал всего на один зильбергрош и шесть пфеннигов. Ты, Мориц, человек образованный; ну, рассуди: можно ли на это жить при нынешней дороговизне? Три талера у меня отбирают под видом налога на мой домишко, один талер под видом поземельных, три талера под видом процентов по закладной. А заработок-то мой всего 14 талеров в год. На прожитье остается семь талеров. На них надо и кормиться, и одеваться, и обуваться, надо чинить одежду, надо квартиру иметь, надо ее отапливать, и мало ли еще что. Где уж тут платить проценты?

Старый Баумерт. Надо бы вот что сделать: кому-нибудь из нас идти в Берлин, прямо к королю, и рассказать ему все как. есть начистоту про наше житье-бытье.

Иегер. Нет, дядя, это не поможет. Уж сколько об этом писали в газетах ! Богачи сумеют все дело по-своему обернуть и так и этак… Они и самого доброго христианина обойдут.

Старый Баумерт. И как это у них там в Берлине смекалки не хватает?

Анзорге. Ну, скажи на милость, Мориц, неужто это возможно? Если человек из сил выбивается и все-таки не может заработать на проценты, неужто можно отобрать у него домишко? Мужик свои деньги с меня требует. Теперь я и не знаю, что со мной-то будет. Если меня да из собственного моего дома погонят… (Глотает слезы) Здесь я родился; здесь мой отец сидел у станка, сорок лет сидел. Бывало, не раз он говорил матушке : «Когда я помру, старуха, смотри, обеими руками держись за дом». Этот дом с бою взят, говорил он. Здесь что ни гвоздь, то бессонная ночь, что ни балка, то целый год полуголодного житья. Кажется, уж ясно…

Иегер. Они и самое последнее отберут, они на это способны.

Анзорге. Да-да, так-так. Если дело до этого дойдет, пусть уж лучше они меня из моего дома вынесут, чем мне на старости лет оставаться на улице. Эка штука – смерть! Мой отец тоже не боялся смерти. Только под конец ему стало страшновато. Тогда я лег к нему в постель, и он успокоился. Подумай только, мне, мальчишке, было всего тринадцать лет. Уж очень я устал тогда, ну и заснул около больного – тогда ведь я ничего не понимал. Просыпаюсь – а около меня похолодевший покойник…

Бабушка Баумерт (после молчания). Берта, достань-ка для Анзорге его котелок из печки.

Берта. Нате, покушайте, дядя Анзорге.

Анзорге (Сквозь слезы начинает есть). Да-да, так-так.

Старый Баумерт ест мясо прямо из кастрюли.

Бабушка Баумерт. Эй, старик, ты бы уж потерпел немножко. Пусть Берта нам всем нарежет.

Старый Баумерт (жует). Два года тому назад я в последний раз причащался. После того я сейчас же продал сюртук, который берег для причастия. На эти деньги мы купили кусочек свинины. С тех пор я мяса в глаза не видал вплоть до сегодняшнего вечера.

Иегер. Нам мясо не полагается, за нас фабриканты его едят. Они вот как в масле катаются! У них хватит и на жареное, и на печеное, и на экипажи, и на кареты, и на гувернанток, и бог знает еще на что. Бесятся они с жиру-то, не знают, что и выдумать от богатства да от спеси.

Анзорге. В прежние времена совсем по-иному все было. Тогда фабриканты сами жили да и ткачу жить давали. А все потому, думаю я, что высшее сословие ни в бога, ни в черта больше не верит. Заповеди забыли и кары божьей не боятся. Они выкрадывают у нас последний кусок изо рта, отнимают где только могут и без того скудную нашу еду. От этих-то людей и идет все наше несчастье. Если бы наши фабриканты были хорошими людьми, нам бы не жилось так плохо.

Иегер. Август, сходи-ка ты в кабачок и принеси нам еще кварту. А ты, Август, no-прежнему все смеешься?

Бабушка Баумерт. Я и не понимаю, что с моим мальчиком: он всегда и всем доволен. Что бы ни случилось, как бы скверно ни жилось – он всегда смеется. Ну, беги, живо, живо!

Август уходит с пустой бутылкой.

Ну что, старик, ведь вкусно, а?

Старый Баумерт (жует; еда и питье сильно возбуждают и подбодряют его). Слушай, Мориц, ты ведь у нас свой человек. Ты умеешь читать и писать. Ты нашу жизнь знаешь, ты нас, несчастных ткачей, жалеешь. Тебе бы вот приняться за наше дело да двинуть его хорошенько.

Иегер. Это я с удовольствием. За мной дело не станет. Этой фабрикантской шушере я бы устроил скандал с нашим удовольствием. За этим я не постою. Я малый обходительный, но уж если во мне закипит злоба и на меня найдет бешенство – тогда я вот как: Дрейсигера в одну руку, а Дитриха в другую, да так ударю их головами, что искры у них из глаз так и посыплются. Ох, если бы можно было устроить так, чтобы всем нам держаться дружно и вместе, – мы бы тогда такой крах устроили господам фабрикантам… просто любо-дорого! Как только они увидят, что мы с ними шутить не желаем, так сейчас же и сократятся. Знаю я этих святош-смиренников. Все они трусы, только и всего.

Бабушка Баумерт. А ведь он правильно говорит; ведь вот я не злая. Я всегда говорила, что и богатые люди должны быть на свете. Но если уж на то пошло…

Иегер. А по мне пусть их всех черт поберет. Этой породы мне ни капельки не жалко.

Берта. Где же отец?

Старый Баумерт незаметно скрылся.

Бабушка Баумерт. И вправду, куда же он пошел?

Берта. Неужели с ним худо… может быть, он уж очень отвык от мясного?

Бабушка Баумерт (плачет). Ну, вот извольте видеть. Теперь вот и еда в желудке не остается! Вот досталась на нашу долю малая толика порядочной еды, и ту душа не принимает.

Старый Баумерт (возвращается, плача от досады). Ох-ох, сил моих нет больше. До чего они меня довели. Удалось, наконец, достать себе сносный кусок, так и тот впрок не идет. (Садится на скамейку, горько плача.)

Иегер (в порыве внезапного негодования, горячо и убежденно). И есть еще люди на свете, начальство, судьи тут же, неподалеку от нас; только то и делают, что небо коптят. И вот такие-то люди и смеют обвинять ткачей: вы, мол, могли бы жить прекрасно, вся ваша бедность из-за вашей лени…

Анзорге. Да разве это люди? Это звери!

Иегер. Ну да ладно, наш-то уж свое получил. Мы с рыжим Бекером его хорошо угостили. А под конец спели ему еще нашу песню.

Анзорге. О господи-господи, это и есть та самая песня?

Иегер. Она самая. Вот она.

Анзорге. Как эта песня зовется? Песня Дрейсигера или иначе как?

Иегер. А вот я ее сейчас вам почитаю.

Старый Баумерт. Кто сочинил эту песню?

Иегер. А этого никто не знает. Ну-ка послушайте. (Читает. Разбирает, как ученик, делает неверные ударения, но читает с неподдельным искренним чувством. В голосе слышны и отчаяние, и горе, и негодование.)

Есть суд неправый, подлый суд

Для бедняков родной долины –

Без приговора здесь убьют

Или замучат без причины.

Здесь враг глумится над душой,

А мы молчим лишь терпеливо,

И только слышен вздох порой –

Свидетель горя молчаливый.

Старый Баумерт (захваченный словами песни, взбудораженный до глубины души, несколько раз с трудом удерживается, чтобы не прервать Иегера. Не владея более собой, он обращается к своей жене и бормочет сквозь смех и слезы). Застенок здесь для пыток… Правду тот говорит, кто написал это… Сама можешь засвидетельствовать… Как это?.. Здесь вздохам… как бишь… здесь вздохам тяжким счета нет…

Иегер. Здесь горьких слез избыток.

Старый Баумерт. Ты знаешь ведь, сколько мы каждый день вздыхаем – и за работой, и за отдыхом.

Иегер (в то время как Анзорге, бросив работу, застыл, глубоко потрясенный, а старушка Баумерт и Берта несколько раз утирают глаза, продолжает читать).

Здесь Дрейсигер – палач и князь –

Царит средь бедности унылой,

Один ликует, веселясь

Над нашей жалкою могилой.

Так будьте прокляты, злодеи!

Старый Баумерт (дрожа от ярости, топает ногой). Да, так будьте ж прокляты, злодеи!!!

Иегер (читает).

Пока проклятья мы лишь шлем,

Но час придет – и ваши шеи

Веревкой с петлей обовьем.

Анзорге. Так-так – веревкой с петлей обовьем.

Старый Баумерт (угрожающе сжимает кулак). Вы жрете пищу бедняков.

Иегер (читает).

Напрасны стоны и моленья,

Напрасны жалобы врагам.

«Не хочешь – так умри ж в мученьи», –

Ответ голодным беднякам.

Старый Баумерт. Как? Как это там написано? Здесь и стонами и моленьями не помочь? Каждое слово… каждое слово… все верно, как есть. Здесь и слезами не помочь.

Анзорге. Вот так-так, ну-ну! Тут уж ничем не поможешь.

Иегер (читает).

Взгляните же на их страданья,

Взгляните же на их нужду,

И если нет в вас состраданья –

Не здесь вам место, а в аду.

Да, состраданья! Это чувство

Не знает сытый господин,

Ему понятно лишь искусство

Драть десять шкур с рабочих спин.

Старый Баумерт (вскакивает в порыве бешенства). Все верно. Вот стою я, Роберт Баумерт, мастер в Кашбахе. Кто посмеет про меня что-нибудь сказать? Я всю свою жизнь был честным человеком, а посмотрите на меня! Что мне с того? На что я похож? Что они из меня сделали?.. Застенок… застенок здесь для пыток. (Протягивает свои руки.) Вот полюбуйтесь: кожа да кости. Вы плуты все! Все плуты, без изъятья! (Падает на стул, плача от отчаяния и злобы.)

Анзорге (швыряет корзину в угол, подымается и, дрожа всем телом от ярости, бормочет). И это должно перемениться, говорю я, – теперь, сейчас же. Мы больше не хотим терпеть! Мы не станем больше терпеть, будь что будет!


Примітки

Кашбах – (Kaschbach) зараз Поточек (Potoczek). Карта.

Ейленгебірге – німецька назва Совиних гір у Сілезії.


Ткачи

Дія 1 | Дія 2 | Дія 3 | Дія 4 | Дія 5

Переклади

Перший | Попередній | Перелік | Наступний | Останній

Всі твори

Перший твір | Попередній твір | Перелік | Наступний твір | Останній твір

Всі писання

Перше писання | Попереднє | Перелік | Наступне | Останнє писання